Подхватить зеркало. Роман с самим собой - Алексей Жданов

Та первая поездка в Ташкент запомнилась мне необычной жарой, мягким как пластилин асфальтом, красивым с многокрасочной подсветкой фонтаном у театра оперы и балета, построенного пленными японцами, вкуснейшим бабушкиным вареньем, и долгими посиделками за самоваром, а потом нудной игрой в лото.

Вечерами я сидел во дворе с соседскими ребятами, и мы рассказывали друг другу разные истории и страшилки. Я подружился с девочкой – Наташей, и она в знак дружбы от чистого сердца подарила мне монету 1886 года «100 PESO». На её обратной стороне красовалась надпись «Imperia do Brasil». Эта монета, кажется серебряная, была очень красивая, тяжелая, и я хранил её много лет. Потом она куда-то бесследно исчезла. Разве мог я тогда далеким летом 1957 года в самых дерзких мечтах подумать, что ровно через 45 лет я поеду в далёкую Бразилию, и буду спокойно разгуливать со своим младшим сыном-студентом по улицам Рио-де-Жанейро! Тогда я, разумеется, не знал, что уже не будет никаких песо, и что расплачиваться мы будем реалами, которые будут куплены за доллары, привезённые из России.

Сейчас я думаю: чем была для меня эта стопесовая монета? Случайностью? Знаком? Провидением? Скорее всего – случайностью. Хотя, случайность – понятие довольно сложное и неоднозначное. Вряд ли кто будет спорить с тем, что эта самая случайность в жизни любого человека играет огромную роль. И, в то же время, случайность чем-то похожа на такое понятие как судьба. Великолепно высказался по этому поводу Вольтер: «Случайностей не существует. Всё на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвестие». И вот теперь, спустя полвека и используя эту вольтеровскую классификацию, могу с уверенностью сказать, что та стопесовая монета была предвестием.

Тогда же, в Ташкенте, я узнал, что такое баня. Отец был большим любителем парной. В тот день он взял меня с собой. Здесь было много дядек. Большинство из них были черноволосыми, загорелыми и весёлыми. Я узнал, что такое парная баня. Сидел на мраморной лавке подле шайки с горячей водой и невольно смотрел на то, что у них было внизу живота. Я заметил, что это у них выглядело иначе, чем у нас. У одного черного и толстого дядьки это было большим, гладким и красным. Все дразнили его «помидором». Дядьки шутили и громко смеялись.

В первый же заход в парную мне стало дурно. У меня закружилась голова, и отец, ловко успев меня подхватить, вытащил в прохладный предбанник, пахнущий берёзовым веником и чистыми простынями.

Интересно, что диковинное словосочетание «Дон Кихот» (для меня оно звучало слитно), я впервые услышал в Ташкенте. Меня взяли в кино на новый цветной фильм. Из этого кино мне запомнилось, как полоумный долговязый старик сражался с ветряной мельницей. По-моему, это было очень глупо.

Двухнедельный отдых в Ташкенте подпортили два небольших, но неприятных инцидента, связанных с взаимоотношениями моей мамы и тёти Нюси. Был обед с жареной индейкой. Всё куплено и приготовлено, как обычно, было мамой. На обеде присутствовал тётин знакомый. Всё прошло, на мой взгляд, хорошо, но когда дядя ушёл, моя мама заметила тёте Нюсе, что, мол, некрасиво так индейку делить: одну ножку себе, а другую дяде. А нам, значит, крылышки, или что там останется. Началась перебранка. Мама, на правах старшей сестры, припомнила еще какие-то поступки тёти, связанные не только с кулинарией, но и с другими эпизодами жизни тёти Нюси. И пошло, и поехало. Уехали мы на неделю раньше срока. Мама быстро собрала вещи, папа взял такси, и мы выехали в аэропорт. Подъезжая к аэропорту, мама вспомнила про вышитую бухарскую тюбетеечку, которую купила мне в память о посещении Средней Азии. Оказалось, что мы её забыли у тёти Нюси. Мама приказала шоферу развернуться и ехать назад. Папа был возмущен, но переубедить маму не смог. Характер у мамы был – тот ещё! Мы приехали назад, мама взяла меня за руку, спустилась со мной в подвал. Тетя Нюся, словно ожидая нас, молча подошла к шкафу, вытащила тюбетеечку откуда-то из глубины и швырнула её на стол.

– Что! Уже успела припрятать? – зло сказала мама. Взяла со стола тюбетейку и нахлобучила мне на голову. Много позже я узнал, что такие отношения между родственниками, часто встречающиеся у русских людей, называются неприязненными.

Об игре на фортепьяно

Меня охватило отчаяние. Неужели нельзя было написать русским буквами: «до, ля»? Нет, надо городить палки с рейками и на верхотуре лепить черные кругляшки. И тут же – другая палка тянется вниз, и кругляшки висят уже вниз головой.

Лето 1958 года. Поезд «Берлин-Москва» подъезжает к столице. Из динамиков звучит наша, милая сердцу, музыка. Все окна в коридоре вагона опущены до упора. Возле каждого окна по два-три человека. Многие, сладко зажмурившись, подставляют лица упругому ветру. Мама зовет меня к окну:

– Алёша, смотри! Уже университет виден!

На её глазах слезы. Вдалеке, сквозь голубовато-серую дымку виден стреловидный контур высотного здания. Потом еще она высотка, еще…

Москва! Белорусский вокзал. Встречающие. Объятия. Поцелуи. Слезы. Ненужные вопросы. Чемоданы. Носильщики. Московский говор. Мы – в Союзе! Отпуск начался!

Целый год в сырой немецкой Прибалтике мы все, и дети, и взрослые, мечтали об отпуске, нетерпеливо ждали встречи с Москвой. И вот, наконец-то я с родителями еду в большом и длинном, чёрно – лакированном правительственном ЗИСе по солнечной столице. За рулем – респектабельный седовласый водитель по имени Виктор Иванович. Я жадно гляжу в открытое окно и не могу наглядеться на эту красоту. В салоне автомобиля по радио Владимир Трошин поёт «Подмосковные вечера», а мы едем по гладкому как стол шоссе в Подмосковье, на служебную дачу.

Боже, какая это была Москва! Умытая коротким летним дождем, зеркально сверкающая мокрым асфальтом, тысячами окон, огромными витринами магазинов, она неслась мне навстречу, наплывая громадами домов, широченными проспектами. Казалось, что я попал во внутрь кинокартины «Весна». Но это было не кино, а настоящая жизнь! В сто! в тысячу раз! лучше, ярче, цветистей, и праздничней любого, самого красивого кино!

Вся Москва говорила о Ван Клиберне (так удобней). Он стал победителем Первого Международного конкурса имени Чайковского. В городах и сёлах, квартирах и в автомобилях, в поездах, и на теплоходах – повсюду звучали фрагменты его блистательной игры, и, чаще всего, начальные триумфальные раздольные аккорды самого известного в мире фортепьянного концерта! Это была музыка торжествующего счастья, и всем казалось, что счастье, вот оно, совсем рядом. А у меня, восьмилетнего мальчишки оно уже было. У меня было всё, о чём только можно было мечтать, и даже больше!

Всезнающие, падкие на слухи, лучше всех осведомлённые москвичи говорили, что Ван Клиберн ученик русской эмигрантки первой волны. Советские люди гордились, что русская пианистическая школа, как была, так и осталась лучшей на планете. Долговязый, кучерявый, длиннопалый (руки как у Рахманинова!) американец покорил сердца членов жюри и всех слушателей неожиданной пронзительностью, эмоциональностью и искренностью, столь свойственной именно русским музыкантам.

Вернувшись с родителями из отпуска в Германию, я посмотрел вместе с родителями (как по заказу!) фильм про мальчика из бедной семьи, который стал великим пианистом. В конце фильма юноша играл Первый фортепьянный концерт Чайковского, уже навечно засевший в моей голове после конкурсных московских дней. Мамочка моя плакала, не скрывая слёз. Мы вышли в тёплую летнюю ночь, и мама, ещё не отошедшая от фильма, сказала: «Ты видел? Вот! Учись музыке! Может быть, и ты станешь знаменитым пианистом!»

Будучи, женщиной простой и энергичной, мама не стала откладывать свой дерзкий план в долгий ящик. Чуть ли не на следующий день она села в аккуратно-игрушечный многодверный вагон поезда и махнула из городка Белиц в городок Бельциг. Вечером привезли старинное красивое пианино орехового дерева с резными бронзовыми подсвечниками. Я во все глаза смотрел на это чудо с восторгом и неясным чувством тревоги.

Мама рассказала, что купила пианино «W. Emmer» по дешевке, на аукционе. Какая – то немецкая семья сбежала в Западный Берлин, оставив всё, прихватив с собой только один чемодан.

Никто из офицерских детей так и не понял, откуда, свалилась эта учительница по музыке. Звали её красиво и необычно – Карина Альфредовна. Это была худощавая, подтянутая, седовласая немка с продолговатым бледным лицом и внимательными тёмно-карими глазами. Она была похожа на гувернантку. Впрочем, её так и воспринимали в семьях советских офицеров, имеющих детей и пианино.